Восстановление раннего "чистого" брака есть альфа восстановления глубоко потрясенной теперь семьи, как универсальность (всеобщность) брачного состояния есть альфа поправления всего потрясенного status quo (существующее положение) общества. Мы слишком понимаем, однако, что теперь, когда разрушение брака зашло так далеко, это не может быть сделано иначе, как через глубокое потрясение всей цивилизации, и мы думаем, надвигающийся новый век будет эрой глубоких коллизий между существом, религиозным и таинственным, брака и между цивилизацией нашей, типично и характерно атеистичной и бесполой. Говоря ниже о возможной "культуре пола", целой "половой цивилизации", мы имели в виду именно эту коллизию.

В “Семейной хронике” С.Т. Аксакова, рассказ о женитьбе Куролесова, невеста коего "только тогда перестала плакать, когда рядом с ней посадили ее большую куклу, почти с нее величиной, и от которой она не могла оторвать глаз". Мысль брака, его религиозная чистота не может быть восстановлена никакими иными средствами, как отодвижением его заключения к самому раннему (невинному) возрасту, когда в его реальное существо человек и вступает с безгрешной еще психикой и он охватывает, включает в себя так называемую первую (всегда чистую и идеальную) любовь; или, точнее, когда эта любовь и возникает, начинается в браке. Время это у девушки точно обозначено первым выявлением пола, и для юноши это годы, равные годам девушки, с прибавлением трех или четырех годов. Просматривая канонические книги, мы с удивлением и не без радости нашли, что в классическую пору церкви брак и допускался, у нас и в католических странах, в этот ранний возраст — для девушки в 14 и 13 лет; и лишь с конца прошлого и начала нынешнего века, очевидно в исключительно гигиенических целях и без всякого канонического основания, он был передвинут к 16 годам — времени "второй" и иногда "третьей" любви, всегда при загрязненном уже воображении и иногда начавшихся уже так называемых "отроческих пороках".

Это — зло, и слишком; но в самом деле, упадок женской красоты и даже какой-нибудь определенной выразительности женских лиц так глубок и всеобщ, что, бывая ежедневно на улице, т.е. ежедневно видя (в Петербурге) около сотни лиц — в течение зимы два или три раза, не более, подумаешь при встрече: "Какое прекрасное лицо" — или даже: "Какое милое лицо". Т.е. перед вами продефилирует около 30 000 женщин, и из них у двух-трех такие лица, что с обладательницами их вы захотели бы заговорить, что за "лицом" здесь вы угадываете внутренний и небезынтересный "духовный" мир.

С этим наблюдением нельзя не согласиться и нельзя отвергнуть следующего объяснения, относящегося к текущему типу женщины: "Гоняясь за всем, теперь женщина разменялась на мелочи и утратила свою первую красоту — спокойствие, подражая всему, она потеряла свой взгляд, свою походку, свой вкус, свою врожденную грацию. Желая знать всё, следить за всем, она утратила свой внутренний мирок, неширокий, но присущий именно ей... Вот почему, глядя на портреты прабабушек, говоришь: "Какие красивые лица". Любуясь витриной модного фотографа наших дней, восклицаешь: "Какие хорошенькие мордочки"

“Осматривая старинные портреты, везде встречаешь тип, и, несмотря на то что конец нашего века, пресловутый fin de siecle, считает себя интеллигентным и культурным, отодвигая всё прошлое в невежество и мрак,- в лицах наших бабок и прабабушек, в портретах этих так мало ученых, так крепостнически преданных семейному очагу женщин, мы видим высокий лоб, под которым кроется дума, широкие, лучистые глаза, где много затаенной мысли, мечтании и души, уста, умеющие по одному своему складу и молчать, и дарить той улыбкой, от которой кругом становится светлее, а главное, в общем выражении лица есть что-то свое, самобытное, спокойное, какое-то самоуважение и право на уважение других”(Лухманова).