Часто говорят: нет пророка в своём Отечестве. И часто это так. Так это, например, в случае замечательного советского учёного и мыслителя, моего незабвенного учителя Владимира Васильевича Крылова (1934–1989), встреча с которым во многом изменила мою жизнь – может, так и было задумано? Если да, то знать бы, кем. Впрочем, тогда я и сам искал Учителя – сошлось.

В 1970-х – начале 80-х годов (да и сейчас) рядом с Крыловым в нашей обществоведческой науке поставить практически некого. Впрочем, многие из тех кто читал его статьи, был знаком с диссертацией и закрытыми аналитическими записками, слушал доклады и внимал знаменитым «крыловским спичам» в курилке, понимали, что имеют дело с личностью весьма неординарной, с явлением. Правда, понимали не до конца, поскольку публиковался Крылов мало, писал он в основном либо «в стол», либо закрытые служебные материалы. Последние странным образом попадали в Штаты, и за разработками Крылова внимательно следили в команде Бжезинского.

В начале следующего года Институт системно-стратегического анализа (ИСАН) публикует толстый том работ Владимира Васильевича, ядро – никогда не публиковавшиеся ранее исследования. Я написал к тому предисловие и послесловие. В качестве послесловия публикуется (с некоторыми сокращениями) написанная мной в 1999 г. небольшая книга «Ещё один очарованный странник (О Владимире Васильевиче Крылове на фоне позднекоммунистического общества и в интерьере социо-профессиональной организации советской науки)». Это книга о Большом Мастере – сквозь призму позднесоветского общества, сквозь призму такого его сегмента, как обществоведческая наука 1970–80-х годов. И об этой науке – сквозь призму жизни неординарного учёного. Работа написана четверть века назад, я ничего в ней не менял. В книге, которую издаёт ИСАН, в данную работу будут внесены небольшие дополнения.

Ради удобства восприятия в формате телеграм-канала я удалил из текста ссылки на источники – иначе текст получился бы громоздким.

О жанре работы. Я задумывал её как биографию, а получилось – и научно-теоретический анализ, и социальный анализ, и психология. Некоторые мои коллеги даже говорят об «интеллектуальном романе». По поводу жанра, «спрячусь» за Льва Николаевича Толстого, как я это когда-то сделал, пытаясь определить жанр моих «Колоколов Истории» (М., 1996). Отвечая на вопрос о жанровой принадлежности «Войны и мира» Толстой сказал, что «это не роман, ещё менее поэма, ещё менее историческая хроника. … (это – А.Ф.) есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось». Мне нечего добавить.

***

Я родом оттуда, где серп опирался на молот,
А разум на чудо, а вождь на бездумие стай,
Где старых и малых по селам выкашивал голод,
Где стала евангельем «Как закалялася сталь».
[…]
Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,
И мне в этой жизни не будет защит,
И я не уйду в заграницы, как Герцен,
Судьба Аввакумова в лоб мой стучит.
Б. Чичибабин

***

Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.

С. Есенин

***

Он верил в свой череп.
Верил.
Ему кричали:
«Нелепо!»
Но падали стены.
Череп,
Оказывается, был крепок.

И .Бродский

***

В конце слякотного и промозглого декабря 1989 г., не стало Владимира Васильевича Крылова (р. 1934), замечательного советского ученого-обществоведа, теоретика, специалиста по теории Маркса, не только хорошо знавшего, но и развивавшего ее в 70-е годы на неофициальный и неидеологический лад. Так вышло, что Крылов очень мало – почти ничего по сравнению с написанным «в стол» и проговоренным – опубликовал. Впрочем, и опубликованного при жизни, сказанного на конференциях и семинарах более чем хватило для того, чтобы Крылов «заработал» репутацию одного из сильнейших советских теоретиков по проблемам развития «третьего мира» – и не только «третьего». Малое (относительно написанного и сказанного) количество публикаций есть следствие как объективных – социосистемных и социогрупповых, – так и субъективных причин. А написал, наговорил и, главное, надумал Крылов много. По сути это был институт в одном лице: блестящий ум, эрудиция, организованная память, широкий размах научного поиска и разнонаправленность научных интересов – все это усиливало и без того немалый потенциал. Крылов помимо своих профессиональных областей – истории, политической экономии, социологии – интересовался биологией и физикой, современной математикой и психологией, химией и астрономией. Интересовался и неплохо разбирался, любил. Еще одна любовь – литература, прежде всего русская. Вообще, нужно сказать, что Крылов был очень русским человеком, со всеми сильными и слабыми качествами, слишком русским.

В своем ремесле Крылов умел все: он в равной степени легко писал философские трактаты и аналитические записки для ЦК КПСС, работы по конкретной истории и текстологические штудии по Марксу (на полях черновиков – рисунки, карикатуры, стихи). Но главным все-таки было не это умение, не эрудиция и даже не размах интересов и замыслов, а о ч а р о в а н н о с т ь Истиной, ее поисками. Крылов был «очарованным странником» – еще одним. Таких в науке немало, но далеко не большинство – напротив. Здесь та же ситуация, как и с теми, кто занят поисками истины, для кого научное познание – главное. («Лишь для ничтожной части… профессионалов научное познание есть самоцель», – пишет А.А.Зиновьев, более того, «препятствие на пути научного познания – гигантская армия людей, профессионально занятых в сфере науки и добывающих себе с ее помощью блага и жизненный успех», – поясняет далее философ.)

(продолжение завтра)

Ситуация, в которой жил Крылов, – это ситуация разложения позднесоветского общества и попыток эмансипации от него различных социальных индивидов, различными способами, в различных сферах. При этом линии эмансипации оказались направлены, по крайней мере, в краткосрочной перспективе, не столько против Системы, сколько друг против друга. Те, кто стремился ослабить «магнитное поле» Системы пытались сделать это за счет других пытающихся, использовать энергию их попыток. Проблема нашего героя заключалась в том, что в 1960–70-е годы он эмансипировался в одиночку, как индивидуальный социальный индивид, и прежде всего в интеллектуальной сфере и посредством нее, войдя при этом и из-за этого в противоречие как с формальными, так и с неформальными структурами общества. Он оказался в зоне передела, перераспределения, не захотел быть перераспределяемым и начал защищать свое человеческое достоинство доступными ему средствами, прежде всего – интеллектуальными, творческими. Вот и все. А дальше срабатывал простой механизм. Чем больше позволялось Крылову интеллектуально высунуться, тем сильнее давил на него социальный пресс «задушевно-репрессивных» производственно-личных и неформально-формальных отношений, тем сильнее был социальный прессинг, тем больше стремление «опустить» его с помощью той или иной репутации, указать место в «социальной иерархии», а то «подумаешь, новый Карл Маркс нашелся».

Репутация, активно создававшаяся Крылову на основе и путем акцентирования, преувеличения его слабых сторон, уязвимых мест, должна была ограничить его персонификацию как индивида интеллектуальной сферой и не просто блокировать персонификацию в сфере социальной, но добиться в этой сфере деперсонализации: «алкоголик», «агрессивный тип», а то и просто ненормальный («циклотимик», «параноик»). Вся эта подлость позволяла и н ф а н т и л и з и р о в а т ь Крылова, предоставляла желающим такой угол зрения, который психологически-компенсаторно давал возможность хотя бы косвенно, через социальное, личностное принизить его творчество, порыв и результаты, взять социальный реванш над ним. И тем не менее интеллектуальная схватка «одной коллективной извилины» и индивидуальных извилин «одной, отдельно взятой головы» оканчивалась победами последней, нередко грустными, а то и печальными, но победами.

В сфере его интеллектуального творчества Крылова нельзя было сдвинуть с выбранного (и что важно – в конечном счете почти всегда оказывавшегося правильным) пути. Вопреки крикам и причитаниям, он верил в свой череп, и происходило так, как в стихах замечательного русского поэта И. Бродского, вынесенных в качестве эпиграфа настоящей статьи: стены падали, потому, что череп был прочен, его интеллектуальная броня – крепка, а мысли – легкие танки – быстры. С душой дело обстояло иначе. Она не была ни крепкой, ни прочной – ранимой. Еще раз слово Талькову:

Пусть говорят тебе «доброжелатели»,
Что все твои стремленья – нежелательны.
Ты их не слушай, успокойся и дерзай
И всех «доброжелателей» подальше посылай!

В социальной и микросоциальной сфере активности Крылова дело обстояло иначе, чем в интеллектуальной. Оказываясь по отношению к «доброжелателям» независимым интеллектуально, Крылов чаще всего не добивался такого результата (но крайней мере, значимо) в сфере социальных, межличностных отношений. Тому было много причин, как социальных, так и индивидуальных. Например, природная деликатность, доброта, отходчивость.

Был у Крылова и «синдром Чацкого» – одно из его страшных внутриличностных противоречий: не ставя ни во что «научную толпу» или, перефразируя Пушкина, «научную чернь», пре¬зирая ее, Крылов хотел, жаждал одобрения, признания – именно от нее! Так он оказывался в порочном психологическом круге, вырывался из которого он чаще всего в виде скандала («бунта») или ухода в запой. Да, его подталкивали к этому, всовывали, фигурально выражаясь, в руку револьвер и прижимали палец к курку. Но нажимал-то на курок он сам! Короче говоря, для нормального функционирования как личности Крылову нужны были искреннее одобрение, признание своей профессиональной среды (она же социальная), но именно этого данная среда не делала и не должна была делать по самой своей природе. Трудно бросить камень в человека, жаждущего «позитивных санкций», как сказали бы социологи; многим, большинству, это действительно нужно. А вот ждать такого одобрения и быть готовым получить его от презираемых свиных рыл, «винтиков клана» – вот это психологически и социально едва ли простительно. Впрочем, не судите…

Не получая в своей среде того признания, на которое рассчитывал, Володя стремился компенсировать это. Не случайно он так любил публичные выступления на конференциях, семинарах. И именно поэтому, а не только ради заработка, ездил читать лекции по линии общества «Знание». Да, не хватило Крылову силы насмешливо, встав во весь свой интеллектуальный рост, сказать: «Кому вы нужны?! Вы всего лишь колода карт». То бишь: социальных ролей, функций, за которыми часто нет или почти нет никакого профессионального (а значит, и социального) содержания и которые могут существовать лишь за счет чужого содержания. Крылов не умел, не мог бороться с социальными тенями, социальными вирусами. Слабость? Внутренняя непоследовательность? Конечно, они. Но в их основе лежат не только индивидуальные черты. «Горе от ума» Крылова (как и Чацкого) имеет социальные причины. На призыв: «Ты, царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечет тебя свободный ум», – Крылов мог откликнуться лишь частично – в интеллектуальной сфере. Здесь он мог быть самодостаточным. Социально-поведенчески же это оказалось для него невыполнимым. И уж конечно, он не мог принять и реализовать «подход», сформулированный Игорем Северянином так:

За что любить их, таких мне чуждых? За что убить их?!
Они так жалки, так примитивны и так бесцветны.
Идите мимо в своих событьях, –
Я безвопросен: вы безответны.

Или так:

Но, даровав толпе холопов
Значенье собственного «я»,
От пыли отряхаю обувь,
И вновь в простор – стезя моя.

Дело в том, что в личности Крылова затейливо переплетались, усиливая и одновременно подрывая друг друга, индивидуализм и коллективизм. Оба – специфические, возможно, даже неполные, «незавершенные», становящиеся, а потому особенно часто и остро вступающие в конфликт и раздирающие личность.

Крылов относился к поколению, которое со смертью Сталина и ранней «оттепелью/слякотью» почувствовало вкус свободы, но еще не воспринимало ее как индивидуальную. Если было в советской истории поколение, которое можно охарактеризовать как коллективистское положительно, то это те, кто родился в 1935–1955 гг. (плюс-минус два-три года). У коллективизма этого поколения два источника, две составные части: отрицательные и намного более сильные положительные. Отрицательные связаны с бедностью и тревогами: кого-то коснулась холодная гражданская война 1930-х годов, которую подают как «сталинские репрессии», всех коснулась война. Положительные были обусловлены той же войной – чувством единства перед лицом врага, переживанием Победы, улично-дворовой дружбой того времени, сошедшей на нет в 1970-е с формированием советской версии потребительского общества. Коллективизм 1930–40-х годов столь же навязывался системой, сколь рос, прорастал, развивался совершенно естественно из самих недр советского общества, строившего социализм, и исторических обстоятельств. В 1950-е годы негативные источники и составные части советского коллективизма если и не исчезли полностью, то были существенно ослаблены. А циничный индивидуализм 1970-х (появился на рубеже 1950–60-х годов, но тогда был ограничен вторым и третьим поколениями советской верхушки) ещё не восторжествовал.

Последним массовым выражением советского положительного коллективизма стал массовый восторг по поводу полёта Гагарина в космос. Апрельский день 1961 г., когда толпы народа сами спонтанно хлынули на Красную (властную и привластную) площадь, был по сути последней в истории СССР неказенной манифестацией, во-первых, единства людей друг с другом, переживания ими некоего события как общей радости, ощущения себя как коллективного целого, во-вторых, единства населения и власти («народа и партии»).

Через несколько лет «июльские дожди» середины 1960-х смоют остатки положительного коллективизма, сделав его прошлым; героями времени станут персонажи рассказов и повестей Юрия Трифонова (а затем Владимира Маканина). «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке» Булата Окуджавы обернется «Масками» Владимира Высоцкого, и выяснится, что среди взявшихся за руки соседей «по цепочке» «сосед мой справа – грустный Арлекин, другой – палач, а каждый третий – дурень». Потом окажется, что и маски приросли к лицам. А «грустный Арлекин» – так тот вообще предатель: «Ты мил-человек, не стукачком ли будешь?» Конечно, стукачком.

Пройдет еще немного времени, и Арлекин обернется вульгарным «Арлекино» из песни в исполнении вульгарной певицы – своеобразного зеркала брежневско-ельцинской эпохи, правдиво отражающего-воплощающего эту эпоху со всей ее похабенью.

Перефразирую Ю. Тынянова: винное брожение 1960-х Окуджавы сменится уксусным брожением Высоцкого в 1970-е, а там – с эпигонами, пойдет «по слову и крови гнилостное брожение» восьмидерастов.

Многим в поколении Крылова и ему самому мир, пришедший на смену эпохе «Верных друзей», «Карнавальной ночи», эпохе несбывшихся надежд, мог и должен был показаться страшным. Распадающемуся – на индивидуализм и группизм, на клановость – макроколлективизму можно было противопоставить либо мощный социальный (социально-ориентированный) индивидуализм, но без квиетизма, без полного ухода в себя (там, как говаривал блестящий польский афорист Станислав Ежи Лец, тебя легче всего найдут), либо «групповую солидарность» кланового типа. На социальный индивидуализм Крылов «рассчитан» не был – только на интеллектуальный, творческий. На клановость – тоже: он не был клановым, групповым человеком. Иными словами, социально ему не за что было схватиться, и это делало его по сути социально беззащитным, уязвимым.

В силу личностных особенностей, характера, обстоятельств воспитания, установок и даже научных позиций Крылова, ни малая группа, ни клан не могли быть коллективом, соответствующим его коллективизму, его коллективному инстинкту. Таким коллективом могло быть либо государство – он был макроколлективистом, государственным человеком, – либо народ, хотя никаких иллюзий по поводу народа у Крылова не было. Вместе с В. П. Астафьевым на вопрос: «Любите ли Вы свой народ?» – он мог бы, сделав, как, ещё в ту пору не скурвившийся на «либеральный» лад писатель, во время телеинтервью паузу, ответить: «Я – знаю свой народ». Однако и того государства, с которым идентифицировал себя Крылов, в 1970-е и тем более в 1980-е годы, по сути, уже не было. Это была психологическая фикция, воображаемый объект, хрупкий несуществующий идеал (как многие тогда же строили для себя в качестве подобного идеала некий свободный и счастливый Запад, новую версию остапбендеровского Рио-де-Жанейро), и Крылов догадывался об этом. Однако больше ему не за что было ухватиться, не за что было держаться, а он хватался за форму, за фикцию, хотя, повторю, интуитивно чувствовал, что имеет дело с несуществующим, ложным, с метафизической утопией. «Возможно, обманчив мой хрупкий идеал, но это свойство всех идеалов», – так пел в известном мюзикле Остап Бендер о своем «Рио». Бендеру такой подход простителен, а Крылову – интеллектуалу и мыслителю? В итоге всех этих психологических движений коллективизм Крылова оказывался безъякорным, идеально-романтическим, без средств и форм соотнесения и идентификации, чем-то похожим на воздушный замок.

Как конкретно происходила эксплуатация, присвоение чужих идей, текстов? Передо мной записка Крылова, написанная им самому себе – для уяснения ситуации и, по-видимому, психологического вытеснения – в конце июня 1973 г. и названная «Конец 1972 – 1973 год. Структура шантажа». Я привожу ее полностью, заменив, однако, фамилии и имена буквами русского алфавита. Конечно, хотелось бы, действуя по принципу «Мы поименно вспомним тех, кто поднял руку», назвать имена. Но я не хочу, чтобы имена гонителей Крылова появились на страницах этой книги. Много чести. Для мрази и одной буквы более, чем достаточно.

Конец 1972 – 1973 год. Структура шантажа

Декабрь 1972 год. Подходит А и передает просьбу Б добровольно и без шума выйти из редколлегии. Я еще пошутил, не лишат ли нас и авторских прав. Ответ: ваше п р о ш л о е не мешает Вам быть авторами, но мешает быть редакторами.

Конец января. Без всякого предупреждения, после полугодовых восхвалений статьи и сборника о «Средних слоях», В за день до сдачи книги в печать устраняет мою работу. В – член Ученого совета нашего института (ИМЭМО) от Института народов Азии (ныне Институт востоковедения РАН. – А.Ф.) Это было указание ему Б.

Февраль 1973 г. Обсуждение монографии на секторе. Упор на критику первой главы монографии (написана Крыловым. –А.Ф.). Охаивание ее за «детерминизм» – Г (потом после статьи в «Коммунисте» № 11 она скажет о необходимости вернуть в книгу все места о детерминизме), Д, Е. «Странная позиция» Ж, как бы «невольно» создающая основу для такой критики. Б хвалит Ж! Впервые!

Февраль 1973 г. «Тройственная статья». Впервые ясно обнаруживается, отчего воют все прочие и три года «хлопал дверью» Б во время наших выступлений: спор не о сущности наших взглядов, но о том, чьи фамилии будут поставлены над текстом. Д в открытую в секторе распространяется об «извращении» мною Маркса. Впервые из догматика меня пытаются представить ревизионистом! Мой первый с нею «крупный разговор» о подлости такой линии.

Март 1973 г. З и Б отказывают подписать мою заявку в редакцию на основании «он напишет контру». Сказано намеренно при мне, якобы меня не видя стоящим рядом.

Март 1973 г. Срыв публикации двух статей в «Народах Азии и Африки» стараниями И, который первые три дня был от них в восторге и сказал, что это будет украшение журнала. На четвертый день после встречи Ж, К и Л статья отвергнута. Откровенное ограбление. Текст в шестьдесят страниц был возвращен с пометками «разных почерков», т.е. был пущен по рукам без моего разрешения. Другой текст разрезан в клочья, и вернули огрызки, ампутированные куски бог знает где! Неожиданно от «ветерана» нашего движения слышу знакомый мотив: я боюсь вылететь с работы за твои выдумки и извращения.

Апрель. Шумное обсуждение монографии на дирекции. Много хвалят (неожиданно для меня мою главу, но я не знал, что она уже не вполне моя). Б явно делает весь труд «анонимным». Это усиление того мотива, который в качестве пробы в марте выдвинул М: Крылов подал не главу, но «материал». Восхвалялось таким образом участие Н, и ни что более. Б окончательно становится ясным, что наш подход спас дело, и он в открытую идет на ампутацию моих авторских прав. Ж в качестве подачки и «приручения» дается звание «старшего». Меня попрекает неблагодарностью за отваленный куш в 180 рублей.

Май. Н и Г очень ласковы со мною и выражают великую озабоченность якобы враждебной позицией О и П. Дают понять, что под моей фамилией этот «бесценный для науки» материал потеряет свое значение, что надо больше думать не о себе, но о «деле». Ж (что-то унюхав, а что, не сказал) сообщает о том, что он уже говорил с Р о моем переходе в Институт народов Азии, что мне вряд ли здесь работать и жить. Прямо дает понять о «патологии» ко мне Б.

Июнь 25 дня. М уклончиво говорит о невозможности «формально» обсуждать диссертацию без первой главы. В феврале ему и А наряду с главой о производственных силах я дал еще и 1-ю главу своей диссертации, оговорив, что в книге они могут тасовать ее как угодно, но чтобы они не лишали меня авторских прав, я бы мог использовать главу в монографии как свою публикацию по диссертации. Как-то уклончиво в телефонном разговоре проскользнуло мнение о том, что вряд ли возможно говорить о первой главе как вполне крыловской. Все уезжают отдыхать. Я в панике, растерянности и понял, что меня провели и в авторских правах. Жду, как поймать с поличным, неоспоримых фактов. 5 августа они у меня на руках: Н показывает свое соавторство.

В такой ситуации нужно было наносить удар – «из всех орудий», как сказал бы Солженицын, много раз «бодавшийся с дубом», планировавший, рассчитывавший как стратег свою борьбу как с системой, так и с профессиональной средой, и в отличие от Крылова, в конечном счете победивший. «Бодался теленок с дубом» – это, помимо прочего, сводка с театра боевых действий. Один язык чего стоит. Например: «Уж новей моего известия у них и не может быть: выходит “Корпус” на Западе! И не о том надо волноваться, что выходит, а как там его примут. И обдумывать надо – не чего там переполошился “Новый мир”, а: не пришло ли время моего удара? Ведь томятся перележалые документы, бородинского боя нашего никто не знает, – не пора ль его показать? Хотелось покоя – а надо действовать! Не ожидать пока соберутся к атаке, – вот сейчас атаковать их». И далее: «Не объемный расчет ведет меня – тоннельная интуиция... Я еще осторожничаю, я гнанный в дверь... сейчас лишь сопроводиловку допечатать быстро, связку бомбы, чтобы разрозненные части детонизировали все рядом и к понятному теперь сроку». Однако Крылов – не Солженицын, нервы не выдерживают. Написав записку «Забирайте все. Я ухожу», он запивает, а затем – обычное дело – попадает в больницу. Но тут в дело вмешались мать и друзья. Они явились на работу («в присутствие») и пригрозили разоблачением и возможностью суда, сказав, что есть черновики-рукописи. Как рассказала мне позднее Елена Петровна (мать Крылова), по крайней мере, отчасти это был блеф. Но только отчасти потому, что полного рукописного варианта первой – концептуальной, а потому системообразующей главы (называлась «Основные черты зависимого развития общественного типа») – главы будущей «коричневой книги» («Развивающиеся страны: закономерности, тенденции, перспективы»; вышла в издательстве «Мысль» в 1974 г.) у Крылова на тот момент не осталось. Были только резано-клеенные куски, много, но не текст целиком. Текст давным-давно был отдан на машинку, в таком-то виде его и «с к о г т и л и». Однако «охотникам за черновиками» (а точнее, за «черепами» и их содержимым) не повезло: дома у Крылова хранился полный текст уже подготовленной первой главы его диссертации, который и стал основой первой (и не только первой) главы коллективной монографии. Запахло скандалом. В результате фамилию Крылов вернули в список соавторов, но сам список изменили – не по авторству глав (тогда все становилось совсем ясно), а по авторству частей.

В 1974 г. Крылов защитил кандидатскую, которая исходно легла в основу сданной в набор в октябре 1973 г. коллективной книги. В результате Крылову, выступая на защите диссертации, пришлось ссылаться на «коричневую книгу», основные теоретические положения которой были сформулированы им в черновиках, рукописных вариантах диссертации! Сюр!

Я помню осень 1973 г. Помню наши с Крыловым разговоры, о разных разностях – о перевороте в Чили, и о вышедшем на экраны «17 мгновений весны» (первая реакция Крылова – «любование эсэсовщиной», потом помягчел), о войне Судного дня (война Йом Кипур) и книге «Архипелаг ГУЛАГ». И естественно, о «коричневой книге» и обстоятельствах финальной стадии ее подготовки. Ситуация для Крылова могла бы оказаться и хуже. И тем не менее он был подавлен тем, что случилось и как случилось. Именно тогда он написал вот это стихотворение:

Наш принцип – коллективный труд,
Однако присвоенье частное!
Как ловкость рук полезна тут!
Как совесть неуместна и напрасна!
Здесь совесть что-то вроде пут,
Здесь просто стыдно, коль ты не плут.
Приятно коллективом дружным
Научные труды творить!
И голову ломать не нужно!
И можно автором прослыть!
Ведь коли коллективный труд,
Возможности у всех растут,
Но если присвоенье частное,
Ты обижаешься напрасно!
Не прогорело наше дело,
Как много будет общих дел!
В карман друг к другу лезьте смело!
Ведь кто смелее, тот и съел!
И если автор не спесивый,
И если ясно – промолчит,
То грабь его! Как грабит К...
Учись у К...: коль мир осудит – Бог простит.
А не простит!? Мы ж атеисты!
И нам не страшен Дантов ад.
Слыхал, что пишут про «экстремистов».
Опять улов. Мне черт не брат.

Этот «моральный кодекс» «охотников за черепами», написанный как бы от их имени, Крылов завершает призывом:

Пусть будет коллективным труд,
Но в виде опыта, в порядке исключения
Попробуем хоть раз осуществить
Хотя б отчасти честное распределение.

Верил ли он в такую возможность? Конечно, нет. Об этом свидетельствуют его же строки, вынесенные в качестве эпиграфа к его стихотворению:

Стремимся к цели, нас ею сплотили,
Кто босиком, а кто в автомобиле.

Эксплуатация чужого труда, помимо прочего, действительно позволяла клану, его боссам чувствовать себя настоящими авторами (иные искренне входили в эту роль), а то и научными звездами, коими по законам делания советской карьеры и в групповых интересах объявлялись («назначались») те или иные индивиды. Психологически меня это, как и плагиат, всегда удивляло и даже забавляло. Ведь сам факт плагиата автоматически означает признание плагиатором своей научной, профессиональной и социальной несостоятельности, импотенции. О моральной стороне дела я уже и не говорю, но знать про себя, что ты не только вор, но и никчемный специалист, непрофессионал, знать и жить с этим – кошмар. Вести себя как научный авторитет, зная, что на самом деле ты фуфель, неспособный и строчку написать, – кошмар. Как можно ставить себя в такое положение: ведь все всё понимают. И главное, сам человек про себя всё понимает: какой, на хрен, академик (член-корреспондент, доктор, профессор и т.д.), когда слова в предложения складывать не научился, когда IQ – минимальный, а то и отрицательный?

Да, группы, кланы (впрочем, как, с одной стороны, толпа, с другой – официальные структуры) видят только те звезды, существование которых сами позволяют и которые сами «зажигают», – «если звезды зажигают, то это кому-нибудь нужно». Конечно, нужно. И не бескорыстно. А что делать с бескорыстными и внеплановыми звездами? Ясно, что. «Он жил в отвратительном обществе, которое его и убило», – сказал на похоронах Крылова тогдашний директор Института Африки РАН А.М. Васильев. В значительной степени это так. К этому вопросу я еще вернусь, а сейчас отмечу вот что. Описанную ситуацию не надо демонизировать. Это – повседневная реальность определенного среза советской жизни 1960–70-х годов. Все очень обыденно:

Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.
Се вид Отечества, гравюра.

(И. Бродский)

То, о чем идет речь, – обычный и характерный для позднесоветского общества процесс положительного и (чаще) отрицательного взаимодействия, т.е. борьбы (конкуренции и превентации) социальных индивидов различного типа – индивидуальных и коллективных, формальных и неформальных. Борьбы – кого за выживание, кого – за хорошую жизнь:

Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.

(Н. Заболоцкий)

Клановизация определенных уровней советского общества – это, бесспорно, проявление и реализация человеческого начала, стремящегося к нормальной жизни, к амортизации воздействия системы, к защите от нее и т.д.; в рамках и посредством клана люди стремились увеличить объем своих благ, количество и качество вознаграждения, положенного им в соответствии с их местом в иерархии советского общества. Это была попытка выйти за рамки иерархически-ранжированного потребления, ранжированного (сверху «государством») объема властных полномочий и расширения зоны реализации этих полномочий, увеличения своей доли общественного пирога, но попытка уродливая, с душком разложения. Повторю: получалось, что по большей части, теплом, которое могла выделять Система, было тепло гниения; именно «застой» был настоящей «оттепелью»; во времена «оттепели» было слишком много заморозков.

Кланы не только защищались от Системы, но и эксплуатировали ее. Точнее, так: они защищались от нее в ее же рамках путем перераспределения продукта и эксплуатации других ее сегментов – как уже кланово организованных, так и особенно не организованных в структуры кланового типа. Из этого и вырастет впоследствии и горбачёвщина, и ельцинщина, и многое другое. Кланы, возникавшие на различной основе и использовавшие множество средств самоидентификации и определения своих и чужих, не отменяли до поры ни советскую систему, ни «государственные» органы, они либо наслаивались на них, либо подслаивались под них, стремясь заставить работать их в своих интересах, т.е. не на «общеколлективные», а на «частноколлективные» цели. Сказал бы – корпоративные, только вот настоящих корпораций в СССР никогда не было. С самого начала в кланах проскальзывал жестокий эксплуататорский оскал, полностью обнаружившийся и проявившийся в поведении целых групп после 1991 г.

Да, в клановизации сквозь официально-системную скорлупу, призванную ограничить человеческую природу, пробивалась эта самая природа и, в соответствии со своей сутью, естественно, не просто так – а за счет кого-то, в ущерб кому-то. Кто-то должен был стать жертвой этого процесса. Общественный пирог не безразмерен, а общественный процесс – это, как правило, игра с нулевой суммой: если кому-то что-то прибавится, то у кого-то что-то убавится. Кланы обеспечивали своим членам относительно более высокий стандарт существования, более высокую степень социальной защиты, возможности карьерного роста, больший социальный (и экономический) комфорт. Все это – за счет перераспределения общественного пирога, отсечения от него индивидов и целых групп. Это была попытка в рамках каких-то ячеек отдельной сферы (торговля, наука, медицина и т.д.) превратить вторичную эксплуатацию – в первичную, соэксплуатацию – в эксплуатацию, попытка поставить эксплуатацию, т.е. отчуждение продуктов труда, на место отчуждения социальных и духовных факторов труда. Клановизация автоматически означала рост неравенства и социальной несправедливости.

Возникли структуры кланового типа и в науке. Произошло это одновременно с оживлением творческой мысли в советском обществоведении и по тем же причинам. И то и другое было показателем поступательного развития коммунистического порядка и одновременно (но в разносрочных перспективах) его разложения.

Внутри себя кланы не были ни миром эгалитаризма, ни миром справедливости. В чем-то их иерархия, правила поведения, санкции были более жесткими, чем официальные. Строились кланы как обычные неформальные группировки, «мафии». Там были «крестные отцы» и «паханы» («микрофюрреры»); бригадиры и «быки», шестерки и свои, выражаясь поэтическим языком (непоэтически будет нецензурно), обольстительницы. Свои зондер-команды «по уборке трупов» и свои «адвокаты Теразини». И свои же разини; последние выполняли важную функцию. Имея репутацию разинь, эдаких незаинтересованных блаженных, живущих «чистой наукой» («наука» эта, как правило, представляла собой ту или иную форму безопасной для всех «игры в бисер»), они широко раскрытыми глазами (кто искренне, кто – удачно вжившись в роль блаженных от науки, а кто просто используя свои психические или неврологические дефекты в качестве мощного социального оружия, социальной дубины) должны были убедить очередного доверчивого Буратино, что Лиса Алиса и Кот Базилио – его наипервейшие друзья, а «золотые» нужно зарывать на «территории» именно этого клана, на его «поле чудес», которое, как известно, на самом деле представляет собой свалку в Стране Дураков. Правда, далеко не все горели желанием нести свои «золотые» и играть предписанную роль в кукольном театре. Тогда за дело брались «быки» – «доктора кукольных наук», и начиналась «охота на волков». Впрочем, порой на слишком свободолюбивых натравливали «разинь» – якобы паганелей. Пойди, ответь такому – «больного бьешь». А не ответил, значит, показал, что и с таким справиться не можешь, – какой же ты спец?

Научные кланы боролись друг с другом или заключали союзы, и тогда возникали суперкланы, целые «научные племена»; они проводили своих людей в ученые советы и дирекции институтов (своих и чужих), в ВАК, в члены-корреспонденты и академики, а когда удавалось – во властные и полувластные структуры в качестве консультантов, экспертов, советников, оттирая представителей других кланов или, тем более, неклановых индивидов, одиночек. Кланы не только защищали своих членов, не давая их в обиду (вплоть до выдавливания обидчика из академической среды), но и провозглашали кого-то талантом, кого-то – гением (этот механизм хорошо описан П. Палиевским), и начиналась соответствующая реклама, отработка общественного мнения. А стояло за этим простое: «Он наш. Он с нами. И поэтому он гений». Функция «гения» заключалась в прославлении клана, члены которого, подобно бандерлогам из киплинговской «Книги джунглей», карабкались вверх, цепляясь за хвосты друг друга и крича на все лады: «Мы велики! Мы свободны! Мы достойны восхищения, как ни один народ в джунглях! Мы все так говорим – значит, это правда!». И часто такая самореклама оказывалась действенной. «Гений» был функцией клана, поднятой над ним и материализованный в какой-то конкретной личности, чаще всего талантом не отличающейся, а то и просто ничтожной – «невсамделишной и безмускульной», как сказал бы Ю. Нагибин. Это была сознательная установка планки не выше определенного уровня, по возможности, наоборот, – «низэнько-низэнько», ведь развивались научные кланы все равно в соответствии с системной социальной логикой, по социальным законам данного типа общества. В них, как и в официальных советских коллективах, некий средний уровень не должен был быть превышен. Вот если дозволят превысить, и на эту роль будет выдвинут некто, тогда другое дело.

Научные кланы не отменяли и не подменяли традиционных советских научных коллективов. Они существовали рядом, охватывая часть такого коллектива или части нескольких коллективов, становились своеобразной надстройкой над ними, занимая социальное пространство между коллективом и вышестоящим официальным начальством. Иногда у научного коллектива, по сути, оказывалось два руководителя: официальный, «государственный», и клановый. Порой две эти роли совпадали, хотя несовпадение, по ряду причин, заслуживающих особого разговора, встречалось чаще.

Кланы, при всей общности интересов их членов как элементов надындивидуального целого, вовсе не были свободны от внутренних противоречий, от столкновений группировок и группок, от повседневной грызни «по текущим вопросам», от борьбы за лидерство – реальное и мнимое, за символические статус и богатство: все «как у людей» – любовь, ненависть, зависть, дружба по обстоятельствам, сплетни. В случае необходимости, особенно если это было в групповых интересах, каких-то представителей клана могли сдать. Сдавали, жертвовали или демонстративно расправлялись, решая тем самым различные задачи (например, долгосрочные в пользу краткосрочных или «бей своих, чужие бояться будут» и т.д.). Жертвы – естественно, пешки, клановые смутьяны или, наоборот, тихони, а то и просто балласт, который нередко именно для подобного рода публичных экзекуций и брали в клан.

Разумеется, кланы существовали не везде и не охватывали обществоведческую науку полностью или равномерно. Более того, далеко не все члены научного подразделения входили в клан. Однако так или иначе понимали ситуацию практически все.

И тем не менее, когда речь заходила о сущностных, долгосрочных («а вот здесь у них лежбище!») интересах клана, он выступал как единое целое, как монолит – безжалостный и беспощадный.

Как правило, кланы возникали и проявлялись наиболее активно и агрессивно там, где было что делить, где специфика науки и престиж институтов позволяли выход на властные структуры, обеспечивали поездки за границу, хорошие возможности быстрой защиты диссертаций и престижных публикаций. Разумеется, не безвозмездно. Это надо было отрабатывать. В институтах, считавшихся второсортными, клановые структуры развития почти не получили, в лучшем случае, намечались пунктирно, а то и вообще не были самостоятельными, представляя рыхлый «филиал», ответвление клана из другого – «первосортного института». Это существенно облегчало жизнь людям, не входившим в кланы, – они и вытеснялись в такие институты, становясь рецессивной мутацией советской обществоведческой науки. Однако учитывались клановые принципы везде – в большей или меньшей мере. Это как община в Азии: в одних случаях она прочная, в других – loose structure, но принципы общинной организации присутствуют и учитываются повсюду.

Научные кланы стремились присвоить и утилизовать, поставить на службу себе и своим лидерам все, попадавшее в ту зону знания, научной деятельности, которую они контролировали или стремились контролировать. Не вписывавшиеся в клан и сопротивлявшиеся ему подлежали периферизации, маргинализации, вытеснению и т.д. вплоть до морального и интеллектуального уничтожения. Крылов относился к числу не вписавшихся – «сам боярин» – и объективно, самой своей деятельностью, сопротивлявшихся. Так он оказался перед лицом еще одного, мягко говоря, недружественного коллективного социального индивида – клана. Как это ни парадоксально, но в данном случае в столкновение пришли две формы сопротивления системе и защиты от нее: коллективная и индивидуальная, социальная и интеллектуальная, эксплуататорская и творчески-нестяжательская. Крыловская форма адаптивного сопротивления (или сопротивляющейся адаптации) подрывала клановую, снижала ее значимость и ценность в глазах как членов кланов, так и «неклановых людей». Крылов оказался между нескольких огней: начальство, официальный советский коллектив, клан. Ему впору было прорычать:

Рвусь из сил – и из всех сухожилий,
Но сегодня – опять как вчера:
Обложили меня, обложили –
Гонят весело на номера!

(В. Высоцкий)

Да, порой Крылова и обкладывали красными флажками; и топили, вешая, как камень на шею, соавторов, часть которых если и могла что-либо писать, то только анонимки и доносы; и хоронили в «братской могиле» коллективной работы, лукаво указывая не авторство глав, а участие в написании, например, разделов; и гнали. Гнали, потому что Крылов был яркой и самостоятельной звездой, обесценивавшей и затмевавшей клановых выдвиженцев, делал жалкими их научные потуги. Естественно, что и спускали на Крылова чаще всего эту мелкую бездарь, шавок. Мэтры-бездари вступали в дело, когда ситуация осложнялась. А так, в рабочем порядке – мелкие укусы мелких людей, отравляющие жизнь и сами по себе, и особенно сознанием того факта, что донимают тебя ничтожества.

Добро бы вошь –
Нас гниды точат,
Такие нынче, брат, дела.
Хошь, репутацию подмочат,
Хошь, в пасть проденут удила.
Как ни крути башкой дурною,
Но от обиды, хошь не хошь,
Взовьешься бесом, волком взвоешь,
Коль точат гниды, а не вошь.
Молися нощно, маятно и денно,
Однако в завтра не спеши.
Исчезнут гниды непременно...
Из них повылупятся вши.

Вот так характеризовал свою ситуацию сам Крылов. Он, конечно же, мог подписаться под следующими словами А.А. Зиновьева: «Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего ближайшего окружения».

Кроме укусов, конечно же, был прессинг: прессингуемого легче эксплуатировать. Как осуществлялся механизм эксплуатации? Просто. Сам Крылов оставил описание одного эпизода, очень важного для его биографии как в творческо-интеллектуальном, так и в социальном плане, а в чем-то просто решающего. С какого-то момента Крылов начал писать для самого себя записки – памятные, аналитические, в которых пытался восстановить ход событий, уяснить их и их скрытый смысл, механизм и структуру. Думаю, помимо практической интеллектуальной задачи, записки эти решали и задачу другого рода – эмоционально-психотерапевтическую: таким образом Крылов пропускал ситуацию через себя, адаптировал себя к ней, приучал: прекрасно осознавая, с кем имеет дело, до конца он так и не смог привыкнуть, что коллеги, т.е. ближние по работе могут так себя вести. В этой непривычке очевидна слабость Крылова – так же как из записок самому себе зияет одиночество: только с самим собой он мог поделиться случившимся.

Неизбежная странность отношений, о которой идет речь, усиливалась тем, что начальник в большинстве случаев нуждался в психологической и социальной компенсации за вынужденно ослабленный им контроль над сотрудником и фактическое признание своей интеллектуально-научной, а следовательно, социопрофессиональной зависимости от него. За то, что подчиненный умнее. У Крылова есть стихи по этому поводу:

Скорей бы, что ли, одурачиться!
Начальник – умный, я – дурак
И тихо, тихо очервячиться:
Ты – червячиха, я – червяк.
Что б в упоеньи пресмыкательством
Без рук, без ног
На животе за их сиятельством
Я б ползать мог.

Откуда какаю, чем лопаю,
Не разберусь никак.
Где голова моя, где – попа!
Я человек-червяк.

Ясно, что Крылов здесь юродствует, у него по отношению к начальству бывали и совсем другие интонации:

В возможность правды на земле уже не веря,
Лопатою квадрат я сам на ней отмерю,
Потом начну работать вглубь уже траншею.
Воздену сам своей рукой петлю на шею…

Не на свою, а на его,
На выю шефа своего,
И первый в яму брошу ком,
Умри ты первым, я – потом!
(стихотворение «Мрачное», написано в 1978 г. и посвящено одному из тогдашних Володиных начальников).

Нестихотворно это могло выразиться в резкости, в дерзости. Так, одного большого начальника с «громкой» в обоих смыслах фамилией, прогнусавившего вопрос, почему у Крылова желтые зубы, Володя тут же «срезал» – «потому, что, в отличие от Вас, в войну не ел хлеб с маслом и болел цингой, и потому, что в отличие от Вашего папы, у меня нет денег, чтобы вставить золотые зубы!». И поперхнулся большой начальник, впрочем, далеко не злодей. Не из худших. Так, никакой. Чудак на букву «м».

Интеллектуальная свобода доминирующего («модального») типа научного сотрудника требовала ослабления хватки со стороны не только начальства, но и коллектива, ослабления контроля внутри коллектива. Нередко это в большей или меньшей степени порождало у коллектива, как и у начальника, аналогичную проблему психологической компенсации и усиления социального контроля опять же в духе «задушевной репрессивности», где соотношения определяемого и определения могли существенно варьироваться. И чем больше индивид освобождался от контроля в интеллектуальной (т.е. профессионально системообразующей!) сфере, чем больше профессиональной свободы индивида вынужден был допускать коллектив, тем большим было стремление коллектива как социального индивида усилить контроль в социальной сфере, сфере производственно-личностных отношений «задушевной репрессивности».

Соотношение определения и определяемого в каждом конкретном случае варьировалось в зависимости от личных качеств физических индивидов, степени их симпатии к уходящему в профессиональный отрыв коллеге. Однако у коллектива как целого – свои интересы, своя логика, свои законы поведения, не совпадающие ни с таковыми его членов, ни с суммарно-индивидуальными. И чем больше эта социальная единица чувствовала свою слабость и уязвимость в конкуренции с единицей физической, чем более напрягалась коллективная извилина в процессе позитивного и негативного взаимодействия с комплексом извилин одной, отдельно взятой личности, тем объективно меньше личные симпатии определяли личные отношения (перефразируя высказывание Валлерстайна о ценностях, скажу, что чувства очень часто эластичны, когда речь заходит об интересах или выгоде), а на первый план выходило личное отношение тех, у кого оно было антипатичным. Кто-то скажет: «Ах, какой цинизм? Все было по-другому. Мы жили по соседству, дружили просто так. Какая эксплуатация? Какие зависть и плагиат! Фи!». Простим подобную фразу тем, кто никогда не работал в советской науке, в ее коллективах или, работая в ней, приложил максимум умственных и эмоциональных усилий «ничего не видеть, ничего не слышать, ничего никому не сказать». Короче, применял швейковскую форму сопротивления: «Осмелюсь доложить, идиот (или идиотка). Ничего не понимаю». А потому мир вокруг них прекрасен, чист и свеж, подобно лужайке с майскими ландышами. В таких случаях маска часто прирастала к лицу, и это тоже была форма адаптации, защиты, которая ныне продуцирует фальшивую розово-благостную картину советской науки, усиливаемую контрастом с нынешней ситуацией. Ну что же, у людей чаще всего короткая и селективная память.

Тем же, кто работал и помнит, но не хочет вспоминать, отвечу: это не циничный вывод, а циничный мир. Тем более что эксплуатация и власть всегда циничны. И отвратительны – «как руки брадобрея». Не менее, а, может быть, и более отвратителен групповой, коллективный эгоизм. А ведь официальный советский научный коллектив был не единственным коллективным субъектом, коллективным социальным индивидом, с которым пришлось столкнуться Крылову и людям его типа. Был и другой, не менее, а, пожалуй, более жесткий, агрессивный и хищный.

На рубеже 1950–60-х годов произошло не только оживление общественной и духовной жизни общества. Те же причины, которые привели к этому процессу, способствовали развитию в советской системе структур нового – кланового – типа практически на всех этажах властно-производственной пирамиды. Эти структуры тяготели в целом к середине, к среднему уровню иерархии во всех сферах, включая науку.

Существенное ослабление репрессий после смерти Сталина, обретение господствующими группами гарантий физической безопасности (1953); активизация борьбы за более четкую фиксацию в той или иной форме социального и экономического благосостояния и, главное, гарантий передачи привилегий по наследству, борьбы, которая и стала сутью периода 1953–1964 гг.; усиление ведомств, отбивших хрущёвские атаки, – все это создавало возможность и даже необходимость оформления внутри господствующих групп и части общества неформальных объединений, целью которых стала защита определенных интересов определенных групп. Интересов, которые были жизненно важными, но для защиты которых не существовало либо институциональных, либо просто легальных форм. Ясно, что в отсутствие легальных институциональных форм любая устойчивая структура может строиться лишь по «клaнoвo-мафиозному» (кавычки, поскольку в данном случае это метафора) принципу, как система (или сеть) отношений «патрон – клиент».

В сталинские времена за попытку создать такие социальные но-вообразования просто поставили бы к стенке по обвинению в организации антипартийной группировки, в фракционности, националистическом уклоне (если клан сформирован преимущественно на этнической основе) и т.п. В 1930–40-е годы подобные структуры были характерны главным образом для Закавказья и Средней Азии, где они имели прочные корни, длительную традицию и готовые кланово-племенные формы, – ничего не надо было изобретать, там с ними вели упорную борьбу. Но – «бились-бились, да только сами разбились». Как только режим начал мягчеть (в интересах прежде всего номенклатуры, разумеется), число структур кланового типа стало расти практически по всей стране, но уже не на кланово-племенной, а на советско-управленческой основе. Да иначе и быть не может, когда формальные и легальные каналы развития господствующих и средних групп и средства упрочения их положения отсутствуют, когда единственной формальной «организацией высшего типа» является КПСС и любые оргманевры внутри нее и по поводу перераспределения власти и продукта кончаются плохо или очень плохо. В такой ситуации «верным путем для товарищей» мог быть и стал не формально-государственный, а неформально-клановый.

Причины возникновения и задачи кланов были полифункциональными. По сути же это было сопротивление центральной власти, Центроверху, но не в целях свержения – упаси бог (Маркс, Ленин), а для того, чтобы добиться ослабления контроля внутри системы со стороны Центроверха над группами среднего уровня, над «группами интересов», формирующихся в тех или иных сферах. Клановая структура стремилась установить монополию или квазимонополию на определенную часть «потока» власти, товаров или информации, чтобы распоряжаться им самостоятельно, обменивать на другие виды власти, товаров и услуг. По сути, это было начало приватизации власти (логический конец этого процесса мы наблюдали в первой половине 1990-х годов), перераспределение контроля в рамках властно-производственных ячеек и над ними.

Нога в ногу с этим процессом шла так называемая «коррупция». «Так называемая» – поскольку на самом деле коррупции в строгом смысле слова в «реальнокоммунистическом порядке» быть не может по определению. Коррупция есть использование общественной сферы в частных интересах. Советская система принципиально исключала, отвергала разделение социума на общественную и частную сферы. Поэтому то, что в этой системе называют «коррупцией», на самом деле было перераспределением произведенного продукта, процессом обмена власти на вещественную субстанцию, на услуги, не соответствующие официально провозглашаемым принципам и минующим официальные каналы. Такое перераспределение, усилившееся и участившееся в 1960-е годы, требовало структур меньшего уровня, чем «государство» (а часто, и чем ведомство), причем структуры эти должны были носить скрытый, неформальный характер.

Нога в ногу с этим процессом шла так называемая «коррупция». «Так называемая» – поскольку на самом деле коррупции в строгом смысле слова в «реальнокоммунистическом порядке» быть не может по определению. Коррупция есть использование общественной сферы в частных интересах. Советская система принципиально исключала, отвергала разделение социума на общественную и частную сферы. Поэтому то, что в этой системе называют «коррупцией», на самом деле было перераспределением произведенного продукта, процессом обмена власти на вещественную субстанцию, на услуги, не соответствующие официально провозглашаемым принципам и минующим официальные каналы. Такое перераспределение, усилившееся и участившееся в 1960-е годы, требовало структур меньшего уровня, чем «государство» (а часто, и чем ведомство), причем структуры эти должны были носить скрытый, неформальный характер.