«С лучом знания, с просветлением, в хаосе забрезжили смысл и лад, началось творение, живые связи протянулись от полюса к полюсу. Самые умозрительные максимы стали само собой разумеющимися, темное стало светлым, а таблица умножения стала мистическим вероучением. Одухотворенным, пылающим любовью стал и этот мир. Произведения искусства, которые он любил в молодости, зазвучали с новым очарованием. Он увидел: загадочная магия искусства открывается этим же ключом. Искусство не что иное, как созерцание мира в состоянии милостивого просветления. Показывать бога за каждой вещью - вот что такое искусство.»

[Герман Гессе, Клейн и Вагнер]

«У Эрдёди исполнялись трио Бетховена с участием фортепиано, в том числе самое последнее, которое впоследствии стало называться Большим трио или «Эрцгерцогским» — си-бемоль мажор, ор. 97. Равное по размерам симфонии, это трио воспевало красоту мира, сияние долгого летнего дня, тихое счастье благодарной молитвы под звёздным небом, упоение жизнью во всех её проявлениях, включая грубоватые крестьянские пляски в Скерцо и ребячливые выходки в финале. Трио было сочинено ещё в 1811 году и посвящено эрцгерцогу Рудольфу, но тот очень долго не желал выпускать этот шедевр из своих рук, так что издание удалось осуществить лишь в 1816 году.
Две сонаты для фортепиано с виолончелью, получившие опусный номер 102, создавались Бетховеном летом 1815 года для графини Эрдёди и были посвящены ей. В них уже проявилось то новое качество, которое можно назвать «поздним стилем» Бетховена. Они весьма свободно построены, иногда напоминают своим доверительным или исповедальным тоном страницы из дневника, но при этом требуют от исполнителей фортепианной и виолончельной партии огромного мастерства.»

[Лариса Кириллина, ЖЗЛ, Бетховен]

«Возвращение к самому себе, к своему естественному языку, к своим помыслам о «священном Искусстве», которое возвышается «над всеми мирскими и духовными монархиями», далось ему очень непросто. В 1813–1815 годах Бетховен создал столько мастерских имитаций «большого» героического стиля, что они, зажив своей собственной жизнью, сделали невозможным появление чего-то подобного Третьей симфонии, увертюры «Кориолан», сонаты «Аппассионата». Идея великой героической личности — борца, творца, страдальца, мыслителя, спасителя — была похоронена уже в «Битве при Виттории». Герцог Веллингтон, победа которого воспевалась в этой эффектной симфонической фреске, был достойным человеком и выдающимся полководцем, но Бетховен не питал к нему никаких личных чувств, и личность Веллингтона там никак не отражена. Ещё меньше на роль героя годился император Франц, о мстительности и мелочности которого Бетховен был отлично осведомлён ещё с 1790-х годов. Царь Александр, сумевший очаровать даже покорённый им Париж, несомненно, выглядел на этом фоне гораздо привлекательнее, но его репутация хитроумного «византийца» и светского сердцееда также препятствовала его выдвижению на роль нового властителя умов, сравнимого с низвергнутым, но по-прежнему великим Наполеоном.
Отсутствие масштабных героев и резкое измельчание человеческого «материала», который история, словно бы забавляясь, пачками выкладывала на паркеты венских дворцов и гостиных во время конгресса, заставляло всякого подлинного художника отвернуться от мельтешения колоритных, но зачастую почти карикатурных персонажей и обратиться к чему-то иному — к религии, природе, жутковатым старинным преданиям и красочным снам о далёких эпохах и странах. Поэтому после 1814 года в искусстве Австрии и Германии пышным цветом расцвёл романтизм. В творчестве некоторых романтиков присутствовал как демонический «сверхгерой», так и безвинно страдающий «маленький человек», а между этими полюсами вибрировала чрезвычайно тонкая материя уютного, частного, интимного бытия (стиль «бидермайер», получивший своё название в середине XIX века, но складывавшийся как раз после Венского конгресса). Рядом с Бетховеном или одновременно с ним творили романтики — поэты (Байрон, Блейк, Гофман, Грильпарцер, затем — Гейне), художники (Фюссли, Тёрнер, Рунге), музыканты (Вебер, [club126193778|Шуберт] , Шпор)…
Однако для Бетховена путь в романтические миры, столь заманчивый для мастеров младшего поколения, не выглядел соблазнительным. Ещё заставший феодальные порядки во всей их красе, он не мог тосковать по якобы «поэтическому» средневековью. Его мощному уму всякая сказочная фантастика с феями и русалками казалась вздором, а уж выстрадал он в жизни столько, что напугать его какими-то инфернальными злодеями или замогильными призраками было невозможно.
Путь Бетховена лежал внутрь и вглубь невиданного, неслыханного и невыразимого. И на этом пути у него, в отличие от Данте, не было никакого проводника.
Поиски нового стиля продолжались несколько лет. Бетховен экспериментировал в сугубо камерных или в периферийных для себя жанрах, надолго забыв о симфониях, прославивших его имя.»

[Лариса Кириллина, ЖЗЛ, Бетховен]

«Как мне мила деревня! Ее покой. И эта тишина. Уверенность, что долгий летний день не будет безжалостно искромсан ни телефоном, ни посетителями. Вот оно. Вновь Обретенное время. В городах мы без сожаления расточаем свои немногие – бесценные и неповторимые – дни; мы упускаем из виду, что наша жизнь всего лишь миг и этот краткий миг необходимо сделать как можно более прекрасным и совершенным. Под этим кедром, под вековыми липами, перед картиной непрестанной жатвы, по вечерам под звездным небом минуты наконец обретают значение.
Наши друзья? Пластинки и книги. Они удивительно дополняют друг друга. Вчера, прежде чем приступить к заказанному мне предисловию, я перечитал "Крейцерову сонату" Толстого. Это необыкновенная, огнедышащая повесть, написанная под влиянием конфликта между темпераментом фавна, постоянной жаждой обладания женским телом и суровой моралью, требующей воздержания. Эпиграф – слова из Евангелия от Матфея: "А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем". Да, подтверждает Толстой, даже если женщина эта – его собственная жена: "самый худший разврат – это разврат супружеский". Мы прикрываем, прибавляет он, флером поэзии животную сторону плотской любви; мы свиньи, а не поэты; и хорошо, чтобы мы это знали. В особенности он обрушивается на эротическое влияние, которое оказывает на нас музыка.
"Музыка... – говорит герой книги, – только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, – нет... Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, – Бетховен, – ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, – это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого...
А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату... разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам?.. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии, чувства... не может не действовать губительно..." Вечный муж, произносящий эти слова, предчувствует, что его жена раньше или позже окажется в объятиях скрипача, пробуждающего в ней такие ощущения. Это и в самом деле случается, и свирепый муж, точно разъяренный зверь, убивает жену.
"Великолепная книга, – подумал я, заканчивая чтение. – Скорее, крик души, а не повествование. Поэма неистовая, как "Гнев Самсона". Но верно ли все это? Так ли уж виновата музыка? Я горячо люблю Бетховена (наперекор всем тем, кто ныне, следуя моде, упрекает его в том, будто он повторяется), но я никогда не находил его музыку чувственной. Скорее нежной, умиротворяющей, вселяющей мужество; порою могучей и величественной, как в "Оде радости"*, порою соболезнующей и дружелюбной, как в анданте из Симфонии до минор..."
В нашем загородном доме имеются пластинки с Крейцеровой сонатой в исполнении Иегуди Менухина и его сестры. "Убедимся сами", — решил я, и мы отдали вечер Бетховену.
Толстой ошибался. Соната эта не сладострастная и губительная, но величественная и божественная. Иногда она будит во мне воспоминание о неземном, ангельском хоре, который властно звучит в "Реквиеме" Форе. Спускалась ночь. Мы слушали в темноте прозрачные звуки, внимая дуэту брата и сестры. Это был дивный вечер. Такой вечер может подарить только деревня.»

[Андре Моруа, "Письма незнакомке"]

«...17 июля 1812 года, Бетховен написал трогательное письмо некоей Эмили М. — девочке из Гамбурга, которая направила ему восторженное послание и собственноручно вышитую сумку для писем. Фамилия юной поклонницы Бетховена осталась неизвестной, но текст ответного письма композитора уцелел. Правда, автограф и тут не сохранился, но косвенным подтверждением реального существования оригинала письма служит просьба к Гертелю от 17 июля переправить в Гамбург некое письмо, давно требовавшее ответа, — а в начале письма к Эмилии композитор приносит ей извинения за то, что ответил ей не сразу. Мы не знаем, о чём писала Эмилия. Скорее всего, она попыталась возвысить Бетховена надо всеми известными ей композиторами. Он же возвращал её к реальности, отказываясь от чрезмерных почестей:

«…Не срывай лаврового венка с Генделя, Гайдна, Моцарта. Им он принадлежит, мне — ещё нет. Твоя сумочка будет храниться среди других знаков внимания, оказанных мне различными людьми, но далеко ещё не заслуженных. Продолжай дальше, но не ограничивайся только упражнениями в искусстве, а старайся вникать в его внутренний смысл; оно этого заслуживает. Ибо только искусство и наука возвышают людей до Божества. Если, моя милая Эмилия, у тебя как-нибудь возникнет какое-то желание, пиши мне без колебаний. Истинному артисту чужда гордость. Увы, он видит, что у искусства нет границ; он смутно чувствует, сколь далеко ему до цели, и даже вызывая, быть может, восхищение других людей, сам-то он печалится о том, что не дошёл туда, куда путь ему, словно далёкое солнце, освещает высший гений».

Подобных высказываний у Бетховена немало. Мотив недосягаемости идеала и сожаление о том, что на земле удаётся поймать лишь тень совершенства, звучит у него гораздо чаще, чем тема самоутверждения.»

[Лариса Кириллина, ЖЗЛ, Бетховен]