kolonna publications \ митин журнал 30 авг. 2021 в 10:44
Каждый в глубине души равнодушен к тому, что интересует всех. Это убеждает нас в том, что лишь очень немногие вещи интересны сами по себе.
Там пищат младенцы. Тут кряхтят старики. По дороге, пролегающей между ними, бредут взрослые, еле передвигая ноги: одни – от истощения, другие – от пресыщенности, тяжелые, словно майские жуки.
Когда по утрам, прежде чем встать с постели, я думаю о том, что будет дальше – обо всех бессмысленных делах, которыми мне придется заняться, обо всех бесполезных словах, которые я заставлю себя произнести, прежде чем снова улечься на это жалкое подобие эшафота – свою кровать, я невольно сжимаюсь и забиваюсь в угол.
Чем больше я смотрю вокруг себя, тем чаще думаю, что единственная мудрость в этом мире – улыбаться поверх всех отвратительных и ужасных вещей, с которыми сталкиваешься в нем ежедневно.
Испытывать удовольствие в силу самой своей физиологии способны столь немногие из людей, что становится хорошо понятна их склонность отказываться от него или без него обходиться.
Никто не начинает с порока. К нему приходят в конце. Под цветущими кувшинками – темная тина. Только благодаря долгим усилиям, которые я приложил, чтобы вынырнуть на поверхность, меня не затянула топь.
Долгое время жизнь казалась мне чередой бесконечных унылых дрязг, которую мог как-то скрасить лишь порок. Ничто не завораживало меня сильнее, чем этот инфернальный мираж; однако некоторые затверженные с детства истины, словно вспышки маяка во тьме, никогда не позволяли мне сбиться с пути окончательно.
Назначая раз в неделю свидание очередному незнакомцу, я всегда обставлял дело так, словно боги договариваются друг с другом поверх наших голов.
Наши добродетели следуют за нами в бордель, так же как наши грехи сопровождают нас к алтарю.
Ничто не угнетает сильнее, чем толпа. Столь немногие способны укрепить во мне ощущение человеческого величия, что я предпочитаю быть один. Нет более прочной темницы, чем взгляды других. Лишь укрывшись от них, можно освободиться.
Любовь и дружба – просто иные формы абсолютного одиночества.
В былые времена только аристократы считали, что все им должны. Сегодня так считает каждый встречный и поперечный. Что до меня, я с самого раннего детства не хотел быть должным кому-то, кроме себя самого.
Как не беспокоиться о своей полной неспособности терзаться угрызениями совести, когда речь идет об удовольствии?
Свободный от любых сексуальных предрассудков, я никогда не сожалею о своих похождениях – словно бы, закончившись, они уже не имеют ко мне никакого отношения.
Лица представителей тех народов, которые хотя бы отчасти испытали на себе влияние греческой культуры и римского управления, отражают сформированную веками привычку к свободомыслию и дисциплине, что позволяет им оставаться свободными без дурных последствий. Напротив, лица славян и поведение, свойственное молодым нациям, в той или иной степени варварским, выходящим на мировую сцену в наши дни, наглядно демонстрируют тотальный недостаток образования, который почти оправдывает деспотизм их правителей.
Еще на заре старения, если имеешь хоть каплю такта, – как не окутать плотным покровом, раз и навсегда, свою наготу? С некоторых пор я не смею приблизиться ни к одному юному прекрасному телу – подобно защитной стене, его отделяет от меня ореол моего собственного смрада и разложения, воображаемый, но почти физически ощутимый и неотвязный; от этой странной обонятельной галлюцинации я могу избавиться, лишь отдалившись на безопасное расстояние.
Привязаться страстно, самозабвенно я мог лишь к мужчине или к Богу – к тем, кого я полагал равным мне или меня превосходящим. Если любовь становится для меня более близкой к поклонению, к священному ужасу и трепету, чем к нежности, – речь никогда не идет о любви к женщине.
Есть множество способов быть гомосексуальным; из-за этого я всегда испытывал наибольшее замешательство при общении с людьми, которые, казалось, разделяют мои вкусы – но одними и теми же словами мы называли разные вещи. В конце концов я пришел к выводу, что порой между двумя мужчинами, которые любят юнцов, больше различий, чем между мужчиной, который любит мужчин, и тем, кто любит женщин.
как я перешел от самозабвенного служения любви и сладострастию к полному отказу от того и другого?
если и есть в жизни что-то чудесное – так это испытать в один прекрасный день больше удовольствия от того, что не занимаешься любовью, чем прежде, когда ею занимался.
В конце концов с удивлением спрашиваешь себя, к чему было столь упорно стремиться к объектам своей страсти, и как можно было допускать такую зависимость от них, – если влечение всякий раз сменялось даже не разочарованием, а полным недоумением.
Долгое время любовь направляла мои шаги и мою руку. Мне всегда было любопытно изучить самые потайные уголки человеческого тела. Теперь я стал чувствителен к более тонким наслаждениям, освободившим меня от тирании плоти. Познав наивысшее благо из доступных, уже никогда не удовлет?6?
