В середине февраля было тяжело (моя хорошая, знала бы ты, как будет потом), каждый вечер я стала писать список из трёх хороших событий, которые произошли за день, это поддерживало. В середине дня вспоминаешь о списке и понимаешь, что уже есть, что записать: вкусный завтрак, разрешили погладить собачку на улице, вспомнила, как называется хорошая песня. И на этом спасибо. Двадцать четвёртого перестала записывать, но вчера снова начала, чтобы, как Мюнхгаузен, вытаскивать саму себя из этого ужаса и бессилия. Мне помогает, советую.

В большой беде, которую нельзя называть, всё чаще думаю о том, как хорошо было бы вести дневник, чтобы оставаться в трезвом уме и отстраняться от происходящего, и всё чаще вспоминаю мемуарную прозу. Вспоминаю «Жизнь — сапожок непарный» Тамары Петкевич, сколь душераздирающую, столь душеспасительную, как читала в поезде и затыкала рот простыней, чтобы потише рыдать. Мариенгофа, Лидию Чуковскую и, конечно, Ариадну Эфрон. Борис Пастернак, с которым она состояла в переписке, стращал, умолял, отговаривал её возвращаться на родину из Парижа, но она вернулась, и мы все знаем, чем это закончилось. И каждый раз читая мемуары тех, кто застал самый ад, я думаю, ну неужели они не знали, что их ждёт? они же сами описывают все обстоятельства, которые потом приведут к катастрофе, что это за трехрублёвый саспенс, это же очевидно!

А сейчас думаю — а мне разве очевидно? Большое, как писал один переоцененный поэт из села Константиново, видится на расстоянии, и это расстояние даёт только время или такой острый ум, которым почти никто не обладает. Вот и мы стоим на корабле и размышляем: он ко дну идёт, потому что пробит, и ему недолго осталось, или потому что это подводная лодка, и мы никуда теперь с неё не денемся? Поживем-увидим. А пока гляжу, как через двор идёт мужчина в чёрном и несёт в руке бронежилет, шлем в чехле и дубинку, — на службу торопится. Интересно, кого он сегодня будет бить? Может статься, что меня.

Под окнами бродит похмельный сосед сверху, дядя Валера, ищет кота, упавшего с балкона: "Яша-Яша, тфу ты, паскуда, опять нажрется говна всякого, будем потом глистогонным кормить," - и снова, - "Яша-Яша!"

- Люда! - орет дядя Валера супруге на четвертый этаж, - Люд, я не знаю, где он, может ну его, сам придёт?
- Я тебе дам "сам придет", ищи давай, говорила тебе, закрывай дверь на балкон, но ему душно! Физкультурой бы занялся, пузо бы растряс, сразу было бы не так душно! - и Люда решительно захлопывает дверь на балкон.

Валера мыкается по двору, кыс-кыс-кает в окно подвала, шуршит упаковкой кошачьего корма в дыру в асфальте, - безрезультатно. Бродит понурый и растерянный, как я по жизни. Сам облажался - самому решать. А что делать-то теперь? Искать как дураку кота до ночи? Плюнуть и пойти выпить с мужиками? Или развестись наконец с этой гнидой, всю плешь проела уже.

Как я тебя, Валера, понимаю, ищу-ищу, а найти не могу, вся извелась уже. Время быстро идет, не успеешь оглянуться, как надо будет ответ держать: что я тут вообще делала все эти годы, куда силы свои и любовь потратила. А я всё найти чего-то не могу. И жизнь-то настоящую не живу, а так - вполсилы, вполсердца. Хожу как дура из угла в угол, Яша-Яша!

Валера помялся-помялся, плюнул и полез в кузов мусоровоза, стоящего в глубине двора, матерясь и охая. Нашел кота, а тот ему все лицо и руки расцарапал, Валера орет благим матом на четвертый этаж:

- Люда, *б твою мать, я в последний раз его искал, я тебе клянусь. Или иди к ветеринару когти ему выдирать, или я сам справлюсь, - Люда причитает и зовет скорее домой, обрабатывать раны.

Валера-то нашел. И работу в городской бане, и Люду нашел, которая в автосервисе работает, и кота уже два раза за месяц нашел. И Люда на озеро его свозит, купаться будут все выходные, а там под ракитою зеленой получится у них мальчик Лёша, молчун и коллекционер всякого хлама. Вырастет скупщиком краденого, разбогатеет, перевезет их жить в Анапу. Будут Валера с Людой вечером купаться в море и покойного кота Яшу вспоминать.

Валера нашел, а я хожу как дура туда-сюда и ничего найти не могу, Яша-Яша!

В первое утро отпуска сажусь на самолёт как беженка, как эвакуирующаяся из опасного района, как преступница, бегущая от правосудия. За секунду до взлёта бронирую по телефону первый попавшийся отель у сочинского аэропорта, как дура реву от усталости на демонстрации аварийных выходов. Весь полёт в растерянности сижу и думаю, чего же делать, если не надо работать, пытаюсь вспомнить, чем вообще люди занимаются, когда не работают и не спят. Самолёт поднимается над тучами, солнце забирается в салон и мелькает на макушках пассажиров — делается полегче.

В Сочи приземляюсь с пустой головой, еду со смешным таксистом до Взлётной улицы, бреду до огромного розового дома в пальмах и бельевых верёвках. Во дворе хрипло хохочет за нардами хозяйка — пышная армянка вся в золоте. Её помощница, видимо проигрывающая, хмурится, подперев щёку кулаком в кольцах. Обе не могут вспомнить, что я что-то бронировала, спорят, с кем же я говорила по телефону. «Наночка, не делай мне нервы, у меня глаза видят плохо, а уши слышать хорошо,» — поднимает голос хозяйка, но потом сама меня вспоминает, дарит спелый инжир из трофейного ящика, выигранного у Наночки, проигравшая ведёт меня в комнату.

В комнате — розовые стены, три кровати (на всех полежала, выбрала у окна), два балкона и гром от взлетающих самолётов, да такой чудовищный, что всё вокруг дрожит, и каждый раз хочется выбежать и посмотреть (и кажется, что увидишь раскуроченную улицу и смятые дома). Ну надо же, думаю, прямо над головой, того гляди зацепит крышу брюхом — и ничего. Гляжу с балкона, млею от восторга, а кругом все ведут себя вызывающе буднично: бомбила стоит у палатки с чурчхелой и специями, судачит о чем-то с лысеющим продавцом, Роза, хозяйка гостиницы, дремлет, положив подбородок на декольте, Наночка ругается по телефону с мужем, пыльная собака лежит под светом фонаря, как главная на этой улице, и томно дрожит ресницами.

Не помню, как уснула, спала впервые за долгое время без снов, как мертвец. Проснулась не от самолёта, а от того, что Роза дикими воплями звала Наночку, чтобы та спустилась и подмела двор, потому что опять песка натаскали с пляжа. Нашарила под кроватью тапочки и вышла на балкон улыбаясь (чего утром со мной не случается решительно никогда) и увидела море и горы, которые ночью сливались с небом. И такое внутри зазвенело предчувствие новой жизни. Всё ещё будет, думаю, отдохнешь, вернешься с новыми силами, сделаешь со своей жизнью все, что захочешь. Тебе же двадцать два всего, ни детей, ни плетей — ступай куда хочешь. Только вот не хочется никуда.

Доедаю вчерашний лаваш и сыр, собираю рюкзак и, раздраженная собственной апатией, иду куда-нибудь. Праздно шататься по городу и по сторонам глазеть — просто хорошо проводить время назло самой себе.

Устала как собака быть взрослым человеком.

Первое десятилетие взрослой жизни — волшебное уродство. Ещё ничего про себя не понятно, ждёшь, что придёт мудрый старец или гадалка и скажет, кто ты на самом деле и как тебе надо жить. Но все, кто встречается на пути — дети: иногда женатые, с ипотеками, детьми, серьезными работами и морщинами. А те немногие всамделишные взрослые — сочувственно улыбаются и таинственно молчат.

Время идёт, и регенерация все хуже. Несколько лет назад ходила колесом по Невскому, пила до пяти утра, а потом шла бодрая по делам. А сейчас на ночь слопала шоколадку и натурально словила от нее бэд-трип. Сахар в крови подскочил, все мозги склеились, сердце колотилось, а тревога такая, что хоть прыгай бомбочкой в окошко с пятого этажа. Проснулась на утро опухшая и на отходняках — такой себе рок-н-ролл, оскорбительно даже.

В минуты слабости, когда недоследила за собой, профакала баланс, не отдохнула вовремя, думаю: "*б твою мать, вернуться бы в весну на несколько лет назад, отбивать свою первую пленку на папин Зенит 122, целоваться на крыше с самым красивым мальчиком в школе, курить дерьмовые сигаретки, слушать Де Марко и горя не знать. Трамваи гремят, солнышко печёт, школьники за гаражами клей нюхают, а впереди у меня — прекрасное светлое будущее."

А потом вспоминаю, сколько в пятилетку от той весны до нынешней вместилось боли, неприятных открытий, ужасов взросления и прочей жести. И думаю, нах*й, нах*й всё это: ни за какую романтику, беззаботность и красивых мальчишек, я не продам все свои ссадины, ожоги и весь этот бесценный опыт предательств, про*бов, х*евых работ и тотального безденежья. Я не вернусь в этот адок ни за какие сокровища. Это только у людей с плохой памятью "там" было лучше, чем сейчас есть здесь.

Ничего-ничего, через пару десятков крупных факапов дела пойдут ещё лучше. И про своё сегодня я буду вспоминать с умилением, благодарностью и лёгким ужасом. Было и прошло, и слава богу. А пока — ничерта не видно, иду наощупь, вляпываясь во все подряд, но кажется в правильном направлении.

* * *

Старуху, жившую этажом ниже, сбила машина, а собака спаслась. Бродит по городу с поводком в собственной пасти и поскуливает, ищет кому бы поводок вручить. Выплевывай поводок, снимай ошейник — никто не придет — дальше сама.

Я частенько, пару раз в неделю, хожу в бар недалеко от работы.

Прихожу послушать живой джазец, накарябать в записной книжке свои сомнительные озареньица или почитать. До двух-трёх ночи пью скучную воду с лимоном, щурюсь на руки пианиста и стучу пальцами по барной стойке в такт музыке.

Ровно год я жила без депрессивных периодов и панических атак, в такой, сука, неимоверной лёгкости, что я работала за десятерых, танцевала до утра, высыпалась за шесть часов, и мне даже начало казаться, что так будет всегда.

Пару недель назад я сидела в баре уставшая после работы, рассеянно глядела в тёмный проём окна и покачивала ногой. В половине третьего завалилась шумная компания бар-хопперов, чтобы накатить и пойти дальше. Они заслушались и задержались до глубокой ночи, а, когда собрались уходить, один из молодых людей, пробираясь через толпу, направился ко мне:

— Девушка, у вас всё в порядке?
— Вроде да, — недоумённо ответила я, сразу пытаясь считать в этом вопросе начало изощрённого подката.
— У вас такое печальное выражение лица, что мы с товарищами хотели перед выходом угостить вас чем-нибудь и спросили у бармена, что вы пьёте. Он сказал, что воду с лимоном, я подумал, что это так странно, что лучше подойти и спросить, всё ли у вас в порядке.

Тут я, конечно, расхохоталась — мне казалось, что с мной всё в порядке. Мы вышли на улицу покурить, там его ждали товарищи, мы все познакомились и здорово поговорили. Меня согрело этой простой человеческой заботой, и я шла домой, не сжимая ключа в кармане, против обыкновения.

В ту же ночь у меня случилась первая за год паническая атака, и я заметила, что вообще-то уже пару недель совершенно обыкновенные дела вроде похода в магазин за едой или ответа на сообщение требуют невероятных усилий, что я опять сплю подолгу и не высыпаюсь.

Удивительно, как они смогли прочитать это у меня в лице и как я сама не замечала. Ведь я была уже там, я знаю, как это — лежать неделями в постели, спать по двенадцать часов и пересматривать один и тот же фильм, потому что воспринимать новый просто нет сил, а этот единственный не бесит тебя даже на двадцатом повторе.

И все думают, что ты просто устал, и всё в порядке,
и самое ужасное — ты тоже думаешь, что всё в порядке.

Я как будто таскаю на себе тяжелое одеяло. Как когда в детстве, играя, залезаешь в пододеяльник и теряешься там, и как дурак топчешься на месте в духоте и силишься найти выход. Только тебе в этом пододеяльнике нужно ходить на работу, платить за квартиру, звонить маме и говорить, что всё в порядке.